Время и место действия: середина XVIII века, Российская империя, Санкт-Петербург, Москва.
Сюжет романа построен на исторических параллелях, однако полного отождествления романтических героев и их исторических прототипов не происходит, некоторые детали биографий, а также повороты сюжета, события, лица являются плодом вымысла.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
КНЯЗЬ ДА КНЯГИНЯ. Присказка вторая. О капрале кавалерии.
«Бысть во царстве царя Картауса Картаусовича дядюшка
ево, князь Лазарь Лазаревич, а жена у него Епистимия, а
сына родила Еруслона Лазаревича. И как будет Еруслон
Лазаревич четырех лет по пятому году, и стал ходить на
царев двор… ково хватит за руку – у тово рука прочь,
ково хватит за голову – у того голова прочь, ково хватит
за ногу – у того нога прочь».
«Повесть о Еруслане Лазаревиче».
Ох и что же вы, ребятушки, не пьете, не едите?
Вы не пьете, не едите и невесело сидите?
Ох и кто же бы нам, ребятушки, беседу взвеселил,
Всю беседу взвеселил, про походы рассказал,
Про походы рассказал, про очаковску пальбу?
Под Очаковым стояли – много нужды принимали,
Много нужды принимали, свинцу-пороху теряли,
Свинцу-пороху теряли – белы стены пробивали.
Русская солдатская песня.
«Турки падают, как чурки, а наши, слава Богу, стоят безголовы.»
Солдатская шутка «времен Очакова и покоренья Крыма».
У одного из тех важных людей государевых, кто при прежнем малолетнем императоре-отроке совет был призван держать, как государством лучше управлять, из тех природных родовитых князей, кто со сродниками своими вместе пожелали царицу грозную немилостивую самодержавной воли лишить, да пожелания того исполнить не вышло у них, потому немало навредили себе спесью своей, стяжательством своим и без ума врагов себе множили среди прочих людей именитых и служилых, - одним словом, у одного из князей этих, пострадавших от гнева царского, было, словно в сказке, три сына.
Самому князю-отцу, как вышла ему опала от государыни, велели ехать сперва из столицы прочь, а затем и вовсе под караулом отправили в северную крепость. Человек он был уже немолодой, вдовец, много поживший, немало повидавший. Уж и не надеялся, что достанет у него сил и здоровья перенести тесное заточение. Одно оставалось – положиться на волю божью. В сокрушении душевном благословил он сыновей и, безмерно горюя, расстался с ними.
Старшему его сыну, коему уже четвертый десяток лет разменять довелось, вышло лишение чинов и званий (а он уж в генерал-майорах до того числился) и ссылка в его же дальние деревни. Там он с тоски запил горькую да и помер вскоре.
Младших же княжичей определено было под белый ремень да без права производства, пожизненно… избалованных барчуков, кои только в жизни и видали, что батюшкин дом – полную чашу, есть-пить приучены были на серебре-золоте, а спать-почивать на перинках пуховых, - да в казармы, да на строевую… и чтоб грамоте не учились, так вот, дурнями неучеными, неумытыми, чумазыми, бестолковыми, ровно самая последняя голь перекатная, и росли, а про то, кто такие сами, из какой семьи, каких родителей, и поминать забыли…
То ребята были совсем малые, особенно младшенький. В год опалы отцовской как раз сравнялось ему девять годочков всего. Какой он солдат, что с него взять? Однако не прошло и четырех лет, как началась война с турецким султаном у дальнего Черного моря. И как начали по царскому указу рекрутов в армию набирать, вот тогда уж и смотреть не стали, сколько годочков бывшему княжьему сыну хоть до 15 положенных возрастных лет не хватает.
В 13 детских лет поставили парня под ружье, и отправился он воевать на тот край света, где уж сколько прежних русских государей на морских берегах утвердиться желали, чтобы морскую торговлю с иными странами заморскими иметь, чтобы богатеть да процветать всем прочим на зависть и на диво…
Кто только к тому-то Черну синю морю не хаживал! Кто на Каспий знойный не заглядывал! И царевы Алексея Михайловича, и царевнины Софьи Алексеевны, и императорские Петра Алексеевича могучие полки, да все без толку. Не шло и не шло дело. Грозен враг, труден путь, не одолеть, не совладать, хоть и с божией молитвой, и с отменным воинским прилежанием. Русскими косточками белыми дороги степные да берега морские недаром были щедро засыпаны, словно поле зерном засеяно… А все всходов нет как нет. Да больно лаком гляделся кус пирога, чтобы опять и опять его доставать не попробовать.
А у царицы среди ее немцев разлюбезных, коим она более, чем своим русским боярам да дворянам доверяла, имелся как раз на ту пору один такой, кто желал себе славу добыть более прочих и потому похвалился, что выбьет татар из Крыма, сиречь «гнезда разбойников», а туркам отпор даст довольный, чтобы крымскую жемчужину к короне царской припаять, о чем давно у нас грезили. До того речи прельстительные развел, что у царицы руки так и зачесались южные земли заграбастать и на торговых великих барышах нажиться.
Имя у этого человека в своих-то переделах не слишком громкое было, да зато у нас он куда как прославился, а метил и того выше, и сам себя аж «столпом империи российской» именовать не стеснялся, царица же его величала не иначе как «высокорожденный и нам любезноверный». Она ему, вельможе этому, то есть столпу-то вновь объявленному российскому, жезл фельдмаршальский дала, приказала войско, что из Польши на тот час как раз возвернулось, все собрать, пополнить и под его руку поставить, да повелела начинать военный далекий поход без промедления. Только, конечно, на словах куда как глаже все выходило, чем на деле.
Излагал-то он в своем этом «Генеральном плане», что и Азов-то вновь будет наш еще в первый год, и Доном овладеем, и Днепром, и ногайскими землями вдоль Черного моря, а там уж и Перекопом, известной этой дорогою узкою в Крым (да запросто, чего там, даром что Перекоп потому так и назван был, что рвами да заграждениями от берега до берега перегорожен-перекопан наглухо и охраняется неусыпно), - и, коли будет на то Божье соизволение, тут-то сам Крым и отойдет к нам совсем.
Ну, а дальше больше: Крым, стало быть, уже наш, так дело за Кубанью, за Кабардой, за ордами Белгородской и Буджакской, за Молдавией, за Валахией, за самой Грецией, и вот уж сияет в небесах крест Господень над святой Софией Константинопольской. Вот они, слава и честь, и быть императрице Российской тогда величайшей Владычицей вселенной, бесчисленными народами повелевающей… Эх, мать честная, так складно да ладно, будто все уже и сделано.
В Петербурге так вот и подумали, право слово. А то, что армия принуждена будет идти несколько сот верст степью, и притом такими местами, где, кроме весьма немногих колодезей, никакой воды не имеется, да потащит за собой провиант и весь запас для лошадей, так как в самом-то Крыму на добычу припасов и рассчитывать нечего, - об этом только немногие тогда подумали да заявить дерзнули, да их не услыхали. Оно и понятно – то «Владычица вселенская», а то провиант там какой-то, запас лошадиный, Господи прости…
За смертью люди не гораздо быстро ходят, а за почестями и богатствами в запуски бегают. Две армии двинулись сразу на Азов и к Перекопу. Когда под Азовом уже пушки загремели, остальные полки шли еще дальним путем через степные безводные равнины. Дело было весною, да в степи в то время уже почитай что лето, и жара летняя все пребывала с каждым днем. Армия следовала большим каре, посередине обоз. Вот уже успели с татарами схлестнуться маленечко, арьергард на арьергард.
Военачальнику немецкому очень хотелось подбежать скоро и взять самые перекопские ров и вал, посередине имевший проезд с охранительной крепостью, лихим победным штурмом на день коронации Ее величества, 5 мая то есть. Да день в день не вышло, конечно, но мая 22 дня уже генералы совет держали на самом Перекопе, как дальше Крым воевать, этак, победным маршем.
Поначалу все и точно будто удавалось. Ну, потери какие-то были, то да се, так ведь на то она и война, и поход, чтобы за ценой не постоять. Одним словом, Перекоп взяли, и далее прорвались, и громили направо и налево города и крепости почем зря, и Гезлев, и Кинбурн, и Кафу, и так, пепелище за пепелищем оставляя, пришли к Бахчисараю и самый ханский дворец тоже зачем-то выжгли дотла.
Как тогда же сорочин-то один ученый записал, дескать, московиты проклятые (а наших иначе они там у себя и не называли), подобно злым духам (во как!) вошли в чистое тело Крыма, и ни хан, ни жители не в силах были устоять против многочисленности огненного крещения: все от мала до велика повергнуты были в смятение и потеряли голову. Головы тогда точно многие потеряли, не на словах, а на деле. Впрочем, и нашим не больно-то с этим везло, но о том позднее.
Взяли, значит, наши и Азов, еще при дядюшке нынешней царицы потерянный было, и прочее, и к самому Очакову подступили. Этого города укрепленного, большого, сильного добыть было тяжелее всего, да тот час для турок черным часом стал, а Бог наш православный за нас крепко стоял. Вспыхнуло в крепости пламя пожара, от огня взлетел на воздух самый погреб пороховой, арсенал турецкий, и пали стены, а под ними почитай весь крепостной гарнизон погиб, шесть тысяч человек без малого. Казаки в крепость первыми ворвались от моря, за ними прочие подоспели, всех врагов враз порешили, так что людские и конские тела всюду лежали в кучах непроходимых, и добычу взяли немалую.
Оставивши в Очакове разоренном охранительный отряд, главный военачальник, фельдмаршал-то царицынский «любезноверный» еще позднее взял Хотин на Пруте, крепость сильную, из скалы на скале высеченную, пошел бы затем и далее, да вот беда, - была удача, да кончилась. Знать, пора настала по счету за победы громкие платить, а счет-то куда как велик оказался.
В боях русские не много теряли. Под Хотином, к примеру, всего-то и потерь было что 13 убитых да 50 человек ранеными, потому турки сильно переполошились и в панике прочь бежали, а под Очаковым, крепким орешком, пало и ранено было, правду сказать, того куда как поболе, и солдатушек-ребятушек, и казаков, и кого из офицеров, и своих, русских, и иноземных на службе Ее величества, так ведь на то время армия-то уже больше десятков тысяч недосчитывала!
Куда ж они-то, все прочие против потерь военных, подевались? Не по степи же разбежались! Ан, нет, полегли, родимые, не в бою, а вовсе бесславно, от жары да дурной воды, да еще от того, что есть уже совсем было нечего, кроме как муку в воде разболтав. А сколько воинского снаряжения потерялось, и тоже без толку! В артиллерии 15 тысяч пар волов пало, пушки и фуры бросали на дороге, ведь тащить их стало некому.
Как на грех в Очакове и в Кинбурне в гарнизонах началась чума, командиры, только-только отбившись от турок, пытавшихся свое вернуть и под стены очаковские с войском подступавшие, все равно оставили поневоле крепости и, сделав так, чтобы обе до подошвы взорваны и разорены были, с остатками отрядов отошли к главным силам.
Да известное дело, беда одна не ходит, тут еще новая незадача приключилась: горе-союзники, австрияки, сильно подгадили: сдали туркам сербский Белград. Заключили мир в Белграде вовсе бесславный, что ни на есть позорный, и все военные победы, и все походные потери ни во что стали. Не судьба была царице сделаться вселенской Владычицей, а России при ней Крымом владети. Про крест на Константинопольской Софии и поминать не стоит.
Да про это ладно, про это пусть большие начальники думают. А всем прочим людям все о том же горевать на ум приходит: как опять землица чужая русскими косточками была засеяна. Не многим повезло уцелеть да вернуться, а сильно удачлив только один и был - прежний княжий сын, новый солдатик, кто неволей на войну пошел рядовым и там себе волю добыл. Не даром про такие дела люди говорят, мол, ни в сказке сказать, ни пером описать.
Хорош да удал уродился княжий сын, и ростом высок, и силен не по годам, и крепок, и вынослив на диво, да и сметливостью Бог не обидел, как и силушки не пожалел богатырской. Трудна служба солдатская и в мирные-то дни, а уж в походе столь тяжка, а уж в военных-то сражениях чересчур опасна, а все ничего: выдюжил молоденький детинушка, будто и не живал никогда во светлых хоромах, не едал на золоте, не спал на пуху, с батюшкиным да матушкиным бережением, лаской да опекой, как у Христа за пазухой.
Те времена сладкие прошли, будто не были, будто во сне каком приснились, только слезы глаза не выжгли, а высушили, горе не сломило – закалило, нужда да труды не согнули – силы прибавили. Солдаты, бывало, на походе, в каре строиться с утра принимались да только к полудню приказ выступить выходил, так от усталости и жары которые и шагу шагнуть не успевали, замертво прямо в строю падали, - ан, нет, шалишь, молодого солдатика солнце жгучее полуденное с неба безоблачного не сожгло.
Пока до привала армия добредет неспешным шагом, обозы оберегая, порой на себе таща те пушки, под которыми волы пали, и кто из кавалерии, так спешиваясь поневоле, коли лошади не хуже тех волов падут, - и жажду, и голод терпеть приходится, а на привале всего-то и достанется наконец, что ночлег на голой земле под звездным небом и глоток тухлой воды да горстка старой муки с червями, - ан, нет, шалишь, молодой солдатик и дорогу тяжкую, с непосильной ношей, под брань командиров, проходил с начала до конца, и от голода и жажды не ему суждено было погибнуть.
А уж как до схваток воинских да приступов под неприятельские крепости дело доходило, то смерть солдатские ряды косила порою, словно косою острой, в этом деле ведь тебе и залпы пушечные, и ружейные пули, да и штыки, и ножи, когда до рукопашной дойдет, вон, под тем же Очаковым до 4 тысяч потерь насчитали наших, - ан, нет, шалишь, ни пуля, ни штык солдатика не взяли, а сам он победителем вот тут-то и вышел.
После боя при Перекопе вопросил фельдмаршал, царицын любимец, кто, дескать, из офицеров и солдат всех более отличился в штурмовые часы? Ему на солдатика и указали, потому что как раз на тот час он всех перегеройствовал, первым на вал взобрался.
- Жалую тебя за великий подвиг офицером, - недолго думая, радуясь победе, изволил молвить фельдмаршал перед всем строем нашему солдатику.
Это так по уставу армейскому следовало, чтобы, значит, солдат, великий подвиг совершивший, мало что воли удостаивается, да еще офицерского чина, а вместе с тем дворянского самого благородного звания. Да только таких, кто за подвиги был так-то пожалован, единицы выходили, а прочих тысячи и тысячи гибли ни за грош.
Фельдмаршал тогда, свою награду объявляя, очень всем доволен был, он ведь еще не ведал, и ведать не мог, что Очаков не удержать у турок из-за вечной южной заразы, а весь Крым из-за Белградского далекого австрийского поражения, да что еще позднее оправдываться придется перед царицей и ее министрами в том, что почитай всю армию, ему доверенную, загубил понапрасну из-за плохого строю, тяжелого походу да бескормицы, - и потому, грядущих бед не чая, милостивцем себя показать от души пожелал.
Да только вот незадача, вскоре доложили ему, что солдатик этот не просто там какой-то солдатик, а из тех из самых, кому в милости царской отказано да служить рядовым до смерти приказано. Но фельдмаршал лгуном перед своими солдатами прослыть не захотел. Так-то опозоришься, потом уже не отмоешься.
И заявил со всего молодецкого размаху, мол, я ему сказал перед всем, значит, строем, что быть ему в офицерах, и на том остаюсь, и офицером он будет. Хоть и немец был фельдмаршал, и царедворец ловкий да лукавый, и доносчик, и рвач, и хвастун, и командир не из самых умных и сведущих, а все же в чем-то, как ни крути, будто и неплох, будто даже и совестливый. Да и то сказать, одно дело царский чертог, а другое дело поле битвы кровавой - там и там законы разные. Так вот и стал бывший княжич унтер-офицером – капралом кавалерии. И было ему на то время неполных 16 лет, да с виду он взрослее казался, хоть на все 20.
Недаром говорят, что смелого пуля боится и штык не берет, что смелость города берет. Недаром говорят, что к удачливому да таланливому если даже на беду само Горе-злосчастье и привяжется, так не долго горю-горюшку за таким лихим попутчиком таскаться выпадет - не выдюжит, бросит, отстанет.
…Эх, да что же вы, мои малые ребятушки, приустали, что ли? Старшая княжна сопли распустила, младшая княжна подол намочила. Я ведь вам про вашего батюшку сказываю, а вы и слушать утомились. Ну-ка, раз такое дело, мамки-няньки, быстрее за дела беритесь, старшей княжне нос подолом утрем, младшей княжне на горшок да спать, а свет-Васютке да свет-Марютке по сахарному пряничному и в постельку баиньки, до завтра, до утра.
И впрямь, видно, что час уже поздний. Утро вечера мудренее, даст Бог новый денек, а там уж, как выпадет времечко урочное, и далее наша сказка в свой черед продолжится. Что знаю, о том расскажу, чего не знаю, в том вина не моя, про то Бог один ведает да сами князюшка со княгинюшкой, - а нам оно, значит, и ни к чему.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
2008г.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Продолжение: http://proza.ru/2022/01/25/1202